заколочено и доступ ограничен. Но почему бы не попробовать. Пошли вокруг глянуть всей толпой. Маша вообще делает вид, что не с нами, она не ходок на такие дела. Серёга в машине остался, ему бы и интересно было, но со всеми идти – шороху много. Обошли вокруг – не подобраться. Оставалось - только ворота. Там был зазор по верху. Через него я первый и махнул, чуть пораздвинув створки, протащил Матвея, с Настёной, Серёга уже после подтянется сам.
Огромнейший дом. Просто целый квартал. С двумя дворами, сараями для экипажей. Семь этажей с мансардой – небоскрёб по тем временам. Я бы его датировал – самым концом XIX, может быть – началом ХХ веков. Две широких парадных лестницы, со входом из подвороти, в той части, что выходит на Большую Пушкарскую, узкими чёрными лестницами, для прислуги, и неширокими, но натурального камня ступенями – для тех квартир, что во двор окна. И целый лабиринт внутри – комнаты различнейших конфигураций и размеров, кладовочки, коридоры и закутки… Можно было по периметру пройти весь этаж. Двери где пораскрыты, где выбиты. С одной лестницы проходишь через квартиру на другую, там на следующую, и дальше, даже уже не понимая в какой части дома находишься. При советской власти наделали видать из больших квартир коммуналок и потому понять схем расположения помещений совершенно невозможно – её попросту нет. Даже просто поднявшись этажом выше – практически никакого сходства с тем что было внизу. Абсолютно - кто во что горазд – кто себе кладовочку полукруглую выгородил, кто вместо камина – шкаф. На нижнем этаже – длиннющий коридор со всевозможнейшими уступами, и десятком комнат, на верхнем – пару проходных комнат и за поворотом уже другая квартира. Самые эффектные помещения, разумеется по фасадной стороне. Большие комнаты, большие окна, дубовые подоконники, тонкие рамы, с изящной, но уже не функционирующей фурнитурой, лепнина по потолку. И балконы- шестого этажа – роскошнейший, площадью метров
20-ть. С кованой решёткой, стенкой брандмауэра соседнего дома- просто жить на нём можно. 7-го этажа узкий, но с эффектной колоннадой в качестве ограждения и потрясающим видом на Петроградскую сторону.
И всё бы хорошо, но дом похоже расселён уже как пару лет и потому пришёл в значительное запустение. Чему немало поспособствовали и мародёры. Люди то жили годами и десятилетиями, и переезжая очень многое просто бросили – старой мебели – некоторые комнаты так просто чуть не со всей обстановкой. И мебель зачастую интересная- шкафы 20-30-х годов – натурального дерева, с гранёными наборным стеклом в дверцах,
встречались фрагменты резной дубовой, или буковой отделки, битый фарфор. Люстры под высокими потолками – в новую квартирку небось не помещалась. Целые библиотеки книг, аудиокассеты – стеллажами, разобранные по тематике, подписанные. Грампластинки, ноты, брошенные и ломаные пианино. Всё это в плохом состоянии – пару лет сырости, и зачастую уже сваленное просто на пол, перерытое, сломанное. Двери входные дубовые сорваны, ради бронзовых петель и ручек. Часть дома просто выгорела на несколько этажей, что совершенно неудивительно для брошенных зданий. И что любопытно показалось – местами вскрыты перекрытия, и целые куски стен сломаны. Единственная версия – искали какие- нибудь клады. И судя по локальности демонтажа – с прибором, определяющим цветные металлы. Так что ходили мы фактически уже по развалинам. Практически напрочь – отсутствие личных вещей – ни фото, ни писем, ни записок. Скорее всего потому, что люди уезжали не торопясь и навсегда. Хотя даже из того что подбиралось – интересно было подержать в руках – журнал Знамя за октябрь 1954 – с аннотацией Пастернака на Доктора Живаго – самое начало оттепели. Передовица в газете – освоение целинных земель. Журнал – театральный Ленинград за 86 год – актёры знакомые, молодые, Товстоногов ещё жив и худруком – презентует новый сезон в БДТ. Из книг только Франца Гадлера подобрал третий том –самое начало
Восточной компании. Из сувениров – фужер богемского стекла- целёхонек, закатился за стеллаж в кладовке.
Ну и конечно – мансарда. Места обычного обитания богемы. Квартиры были предсказуемы, здесь же полный разгул фантазии – от художественной росписи, до обычной мазни настенных рисунков. Автографы, пожелания, послания… с претензиями на философию, или попросту банальных. От формального до крайней откровенности. Комнатушки маленькие, скошенные потолки, но вид (если, конечно не во двор) – ты просто
паришь над Городом.
И так захотелось прямо до тоски ноющей – вот так оказаться в этой мансарде – высоко, над крышами Питера, и чтобы не спать ночь – смотреть в то окно, писать что-то, читать хорошее. А потом проснуться и снова посмотреть в это окно, и увидеть внизу Город. Чтобы, просто спустившись по широкой лестнице, с коваными перилами, сразу вдруг оказать в нём, на его улицах. И просто пойти – в сторону Кронверкского, или на Васильевский рвануть… всё моё и всё так здесь вокруг меня и рядом. Видимо мне нравиться именно это отрешённости с одной стороны, а с
другой причастности. Т.е. – быть над этой жизнью, над этим городом, и в тоже время желание жить в этой жизни, этого города. Но как бы не растворяясь в нём окончательно. Всё равно сохраняя часть себя непричастным общему. И только так я что-то смогу сказать об этой жизни - немного отстранившись от неё. Сказанное мною уже не будет той жизнью и тем городом. Оно как бы становиться новой жизнью, и вливаясь в большую жизнь – создаёт потоки, завихрения, даже может течения – мысли. Созданное мною меняет жизнь и меняет город – и это уже другая жизнь, и другой город. И это опять-таки, раздирающее меня – небрежение к окружающем, при великой нужде в них. Я негармоничен и не сбалансирован. Но я не
могу сказать будто стремлюсь к этой гармоничности. Скорее напротив – для меня важнее обнажить противоречие, довести его до состояния остроты невозможнейшей, так чтобы уже и сил не было его терпеть, или откладывать. Чтобы невозможно уже было просто пренебречь, а просто насущно необходимо – преодолеть… и высунувшись по пояс в окно – смотреть как под тобой просыпается город.
И тут жили люди. Много людей, несколько поколений. Сменялись владельцы комнат- менялась их жизнь и содержание. Кипели страсти и процветала скука, были радости и были разочарования. Люди рождались, люди умирали. радовались этим рождениям, может кто-то радовался и смерти. К чему-то стремились, чего-то хотели, чего-то боялись. Но по- настоящему они хотели только одного – жить. И подавляющее большинство из них уже мертвы. Зачем же тогда они жили? Зачем же тогда всё это было надо – строить дом, жить в нём, работать, любить, мучиться… Что от всего этого осталось? Даже дом уже состарился настолько, что провалилась местами крыша, с фасада отлетела штукатурка, кирпич повыветрился, стёкла разбиты, а рамы сломаны. И пойдёт всё это под слом- оставят разве фасад, да кованые перила на лестнице. С людей и того меньше проку – закопают их на Смоленке, или на Красненьком… Что остаётся от человека? Дети, дети детей… По не многу от каждого. Это как капля в море – её могло и не быть, а море этого бы и не заметило. И что за капля была – велика, или незначительна, достаточно ли солона? И так ли важно это для меня лично? Что после меня останется? Меня самого всё равно уже не будет. Как нет этих людей по чьим комнатам я ходил, чьи вещи я подбирал, держал и в руках, как они держали их когда-то. Смотрел в их окна и видел то же самый город, что видели они. Ступал по ступеням их лестницы,
держался за их перила, в том же самом месте на повороте, где хватались рукой они (там даже перилина несколько больше сношена )… И мне совершенно не жалко того, что всё это пойдёт на слом – надо давать место новому. Мне жалко той жизни, которая была, а теперь уж –нет. Жалко того, что она была прожита не так, как надо было бы – хорошо, сильно, красиво. В этих комнатах больше было боязни и слабости, чем вдохновенного размаха. Здесь так немного было радости, так мало жизни было в их жизни, что как будто и не было никакой жизни. Как будто не было всех этих людей, а остался только старый, заброшенный дом.
Хотя наверно это не совсем так. Потому что пока я там ходил, пока я сейчас писал – я чувствовал всех этих людей. И всех сразу и каждого в отдельности. Они живы сейчас и здесь – во мне. Тем что я был в их комнате, смотрел из их окна. Тем что они жили когда-то – они живут во мне сейчас. И они будут жить независимо ни от меня, моего восприятия, ни от себя самих, если кто-то из них ещё жив. Потому что он жив в другой жизни. Совсем не в той, которая была 10-20 лет назад. Той жизни уж нет. Но она как бы и есть. Это противоречие, но без него картина была бы неполной.